1968год. Не без подталкивания супружницей в спину начал готовиться к поступлению в ВВУЗ. Нацелился в Академию им. А.Ф.Можайского, в Ленинград. Да чуть было не отозвали документы. А дело было так. Завелся в расчете солдатик. До этого года в СОБИСе расчеты были чисто офицерские. А тут дали бойца в мой расчет, с образованием, после двух лет какого-то одесского вуза. Да не просто бойца, а Куриса Иосифа Леонидовича. Солдаты в казарме звали его Ёся. Рыжеватый и ростом мне до нагрудного кармана. Парень не глупый, но излишне говорлив, всезнайка с говнецом и гонором. Получал с Одессы посылки с американскими сигаретами, всех кроме меня называл “кадры”, увиливал от работы и в довершение ко всему на майские праздники один на всю часть сумел напиться и его с большим трудом отловил патруль. Бегали за ним по степи чуть ли не вокруг части. Я уже морально был готов к отказу в поступлении. Обошлось.

Еду в город трёх революций. Желающие поступить в Можайку поселены в летнем полевом лагере, в десятиместных палатках около поселка Можайское, под тополями, высаженными на бывшем поле, где генерал Можайский А.Ф. испытывал свой самолет. На натаскивание приглашены маститые городские преподаватели, в основном доценты. Видать это был солидный приработок к их зарплате. По русскому языку натаскивала пожилая дама, доцент лермонтовед, при любой удобной возможности прекрасно читавшая всех подряд поэтов России. От нее мы услышали категорическое утверждение о превосходстве Лермонтова над Пушкиным, по крайней мере, в творческой плодовитости. Если сравнивать, сколько каждый из них написал за свою короткую жизнь, то это так. Свежий воздух и крепкий сон способствовали быстрому усвоению забытых наук. Погода стояла как на заказ, только солнечные дни. Как в Казахстане, только приятная. Чувствовал себя настолько комфортно, что заснул в палатке в ожидании вызова на какой-то экзамен и меня будили по громкой связи.

Поступал на электротехнический факультет, по специальности, но написал рапорт о безмерной любви и привязанности к радио и был зачислен на радиотехнический. По заступлении дали 15дней на «прощание с частью» и я налегке рванул к родителям в Мелекесс, на недельку, и далее, в Тюру, к Лене. Попрощался с боевыми друзьями – товарищами, раздал какие-то вещички и на поезд, идущий в северном направлении. Думал, что еще вернусь. Оказалось что никогда. Лена осталась  дорабатывать до декретного отпуска и сдачу сессионной задолженности в своем МАИ. На «десятке» третий год как открылся филиал этого московского вуза.

Сразу по приезду в Питер ищу съемную квартиру. Дают адресок на Приморском проспекте. Еду, район замечательный, это Крестовские острова, красивейшая парковая зона. Но хозяйка комнаты в Боткинской больнице. Еду в Боткинскую. Дорогу по лесопарковой территории больницы показывает врач. Разговорились. Услышав, что я служил в Кзыл – Ордынской области восклицает: - “Да у нас там постоянно действующая противочумная и противохолерная экспедиция.” Точно, не каждый год, но иногда на полигоне объявлялся то холерный, то чумный карантин. Какие-то проблемы со старыми казахскими захоронениями, с традицией хоронить покойника в сидячем положении.  Но все как-то обходилось. Нахожу хозяйку комнаты и договариваюсь о цене и заселении. Через короткое время хозяйку выписывают из больницы и я переселяюсь из общежития на Приморский проспект. Хозяйка оказалась  блокадницей, поведала горькую правду о тех годах, вовсе не героическую и более страшную, чем нам давали в кино и советских книгах о блокаде. Про метровые слои покойников на льду ленинградских каналов и рек, сложенных в ожидании ледохода. И так «хоронили» в первую блокадную зиму. Про съеденного мужа ее подруги  и подобное. Вспоминать тяжело. Поселился. Комнатка маленькая, но зато близко до академии.

В январе съездил на Украину, забрал Лену с Таткой из роддома, а в марте самолетом прилетели в Питер, уже втроем, всей семьей. Билет стоил до Питера всего-то 19 рублей. А летом к нам в гости приехал папа, я в это время был в летних лагерях в Токсово.  Там давали современную общевойсковую подготовку.

Слева Вова Кочнев, справа Коля Гуйван. Токсово.

Увидел, как действует напалм. Приезжаю из лагерей и не узнаю таткину коляску, она вся опутана сверху веревками. Оказывается Таня уже начала вставать на ножки и активно раскачивать коляску. Вот изобретательный папа и нашел простое решение проблемы.

Жили неплохо, но без излишеств во всем. Пришлось даже продать подаренные родителями золотые часы с браслетом. Оценщик в ломбарде, жулик, оценил золотой корпус с массивным золотым браслетом в сумму эквивалентную полугодовой плате за жилье. Потом отдали мою новую, подаренную мамой элегантную кофту, за один месяц проживания, за 40 рублей. А осенью переселились в академическое общежитие на ул. Рузовская, 16, в бывшие царские казармы Семеновского полка, «Семенцы». Ударение на последнем слоге. Улица загазованная и шумная днем и ночью. Но за символическую квартплату.

Наши хорошие друзья по «Семенцам» Инна и Слава Панасенковы со своими детками и Таткой.

Практически одновременно с началом занятий  начинаю играть за СКА Ленинград. Осваиваться пришлось на ходу, параллельно шёл чемпионат города и кубок ВУЗов.

Очень тяжёлые и длительные тренировки. Домой, в общежитие, возвращался поздно, а ведь надо ещё и готовиться к завтрашнему учебному дню. В Академии прекрасный спортзал размером почти с футбольное поле. При царях это был манеж.

За четыре года обучения и игры за СКА я побывал во всех спортзалах города, но ни один не мог даже сравниться с нашим. В нём регулярно проводились международные встречи по различным видам спорта, а уж соревнования уровня чемпионата СССР обязательно. А как болельщики умеют орать в Питере я сам мог показать. Можайка дружно болела за Ленинградский “Спартак” в первенстве Союза по баскетболу и я выходил после такого боления без голоса и с опухшими отбитыми красными руками. Если встреча происходила с ЦСКА, а это основной соперник Спартака, то игра неоднократно прерывалась. Игроки не слышали судей! Пока недовольный зал не наорётся, команды отдыхают.

Играя за СКА я побывал в таких городах как Одесса, Ашхабад, Алма-Ата, Харьков. В Одессу нас пригласили на турнир, посвящённый 175 летию основания города. В Ашхабаде я был впервые. Очень не понравилось. Жарко, невкусная ресторанная еда и отрешённые молчаливые черно-коричневые аборигены в громадных бараньих шапках, похожих на шапки гвардейцев Букингемского дворца.

СКА Ленинград

А вот Алма-Ата, в которой я побывал до этого несколько раз, ещё за годы моей службы в Тюра-Таме, запомнилась тем, что я воочию увидел, как делается дунганская лапша. Она стоит того, чтобы посвятить ей пару отдельных строк.

“Познакомился” я с нею ещё в 1962 году сгоряча заказав в каком-то Алма-Атинском кафе. Я в парадной лейтенантской форме. Приносят большую тарелку, заполненную толстой лапшой и кусочками мяса в бульоне. Не помню чем, ложкой или вилкой, и не с первого раза, цепляю лапшину и отправляю её в рот. Втягиваю, продолжаю втягивать, ещё продолжаю. Чувствую себя неловко, не знаю, что дальше делать. Откусишь, лапшина вывалится изо рта. Сделать какой-то перерыв и немного посидеть со свисающей изо рта в тарелку лапшиной тоже плохо. В голове, кроме сожаления об опрометчивом заказе, возникла ужасная мысль, что придётся втягивать на одном дыхании всё содержимое тарелки? А получилось ещё хуже. Лапшина внезапно кончилась и с брызгами ударила свободным концом по лицу. Скорость-то я сдуру развил максимальную, чтобы поскорее закончить эту экстремальную трапезу. Полный конфуз!

Лапшу я, конечно, доел. Брызги производил ещё и ещё. Вытирался, потел, боялся глянуть на соседей за соседними столами. Зарёкся на всю жизнь. Так вот, через почти десять лет после того позорища, на территории Алма-Атинского ВДНХ вижу около сетки, ограждающей открытую кухню какого-то ресторана, толпится народ, человек двадцать. Подходим с товарищами по команде и видим как молодой повар, казах, раскатывает очень толстую колбасяру из теста на очень широком столе, обильно припудренном мукой. Раскатав её до диаметра примерно семьдесят миллиметров и длиной немного более метра, он хватает её за концы, отрывает от стола, растягивает на ширину рук и энергично раскачивает эту уже похудевшую колбасу вверх и вниз. За несколько таких взмахов колбаса становится вдвое тоньше и вдвое длиннее. Парень сводит руки на высоте выше головы, берёт оба конца в одну руку а второй рукой хватается за свисающий почти до колен перегиб этой бывшей колбасы теста, поворачивает эти уже две длинные сардельки горизонтално, ловко ударяет ими по столу, подняв облако муки и тут же начинает горизонтальное раскачивание для растягивания. Растянув тесто почти вдвое и сведя руки вверху и захватив потом всё в одну руку он получил уже четыре длинные, более метра сосиски. Снова схватив свисающий вниз перегиб и ударив этой связкой по муке на столе, продолжает раскачивать и растягивать тесто. Всё это он делает в одном ритме, как ударник в оркестре, очень артистично. Видно по всему, что он получает удовольствие выплнять эту работу в постоянном окружении зрителей за сеткой.

Буквально через пять минут в руках у него оказывается пучок тонких, толщиной не более четырё-пяти миллиметров идеально ровных лапшин. При этом толщина всего пучка выросла до почти двухсот миллиметров! Мастер! Затем он хватает нож и в нужном месте разрезает этот пучок и сразу бросает всю лапшу в большой котёл. По стандарту каждая лапшина должна иметь длину четыре метра. Вот этой самой дунганской лапшой я и давился в далёком 62м году.

Отпуск в Мелекессе на Черемшане

В Евпатории

Следующая глава »